И вот она, родная школа. Теперь уже Дягилевская гимназия. Я не рискну сейчас зайти в нее. Был в ней много лет назад, когда родной 11-й исполнилось 100 лет. Представьте, некоторых учителей той поры встретил. Даже первую учительницу, Александру Алексеевну! Так и подскочил со стула, когда она вошла. И она меня узнала, вот ведь как– через сорок-то лет. Или даже больше…
Сейчас у Дягилевской гимназии новый корпус появился, туда я тем более не стану соваться. А вот в нашу старую 11-ю боюсь идти. Ведь тут призраки витают– мой и моих одноклассников, которым теперь по 70 лет и больше, из которых уже столько в живых нет.
Нет, все же прав был писатель и бард Михаил Анчаров. Он по такому же поводу писал:«Не надо ползать по чердакам своей юности». В самом деле, не надо. Пусть они останутся нашими чердаками. С их голубями, с нашими чинариками и другими тайнами парней и девчонок 17 лет.
Но вспоминая о любимой и единственной школе, я же не могу не отдать должное зданию со шпилем, что наискосок, пединституту. Это тоже было культовым местом на улице Пушкина. Те учителя, о которых я недавно вспомнил, пришли в нашу 11-ю оттуда. Иные и диссертации на основе нас, несмышлёнышей, писали. Это во-вторых. А во-первых, это высшее учебное заведение заканчивали моя мама,жена и дочь. И еще много моих друзей и близких.
Детские воспоминания– самые стойкие. И до сих пор, глядя на пединститут, я так и вижу март 1953-го. Умер Сталин. Нам об этом сообщили в детском садике, в который я, за квартал от дома, ходил пешком. Все там ходили заплаканные. И мы, как и весь народ, вождя обожествляли и тоже, конечно, плакали. Дома, куда я пришел в слезах, почему-то не плакали. Но почему – это я узнал потом. А вечером – было холодно – тетя Соня замотала мне рот шарфом и повела меня и двоюродных братьев на улицу. Как 22 июня 1941-го, народ воссоединялся, тянулся друг к другу, переживал: «Как жить дальше?» И у нас на улице Пушкина, напротив школы, с одной стороны, и напротив пединститута с другой, на пивзаводе, висели репродукторы, типа такого колокола, и из них беспрерывно лилась траурная музыка.
Через год, уже первоклассником, я стоял в почетном карауле у портрета вождя, увитого красными и черными лентами. Скорбь не прекращалась, но… не с таким напором. Или мне, через столько лет, только так помнится?
Едва пройдешь дальше – дойдешь до улицы Газеты «Звезда». Тоже знакомое место. Немного налево пойдешь– в парк Горького попадешь. Или в сад, как мы его привыкли называть. А позже молодежь и просто его «огородом» обзывала. Когда-то он назывался Загородным, ибо тут, со стороны улицы Сибирской, город заканчивался. И начинался Сибирский тракт, по которому гнали арестантов. Но веселой жизни в Загородном саду это, говорят, не мешало. Играл духовой оркестр, люди пили лимонад и развлекались как могли.
Мы, ребята, там тоже «оттягивались» по полной. Зимой, конечно, на катке, что заливали вокруг ротонды, и на ледяных горках. Помню, каким шиком было скатиться на коньках с самой высокой из них. А летом соблазнов было еще больше. Качели-карусели, комната смеха, тир. Когда-то вышла книжка нашего писателя Леонида Юзефовича, вот он хорошо описал утехи пермяков в Горьковском саду. Кегельбанов не было, зато Лёня живо описал, как за какие-то призы люди сшибали пирамиды из пустых консервных банок мешочками, набитыми песком. А какие праздники «Сабантуй» там проходили! И влезание на столб, на верхушке которого ждет заветный приз, и «махаловка» на мешках, и борьба на поясах. Люди скучали по праздникам, и по любому поводу приходили на них, будь то «Проводы русской зимы»,те же «Сабантуи», будь ты татарин, башкир или хоть кто. А в «Зеленом театре» можно было попасть на концерт, а на танцплощадку билет стоил всего 30 копеек (как два сливочных мороженых).
Сейчас «огород» целиком отдан в ведение детишек, и это, может быть, и правильно. Но уже почти никто из взрослых не предлагает своей половине пройтись-прогуляться по Горьковскому так просто, без детей,пошелестеть осенними листьями, а жаль.
Если же вернуться из парка в сторону улицы нашей родимой, то не минуешь баню.Сегодня каждый мало-мальский частник, имеющий в черте города свое строение, обязательно строит свою баню. Не говоря уже о тех, у кого дом за городом. А у нас своих бань не было. И сегодня, когда говорят: «Пошел в баню», люди уточняют: «В Пушкинскую?» Имея в виду тот помывочно-парочный пункт, что на перекрестке улицы Пушкина и Газеты «Звезда» (кто мимо проезжает, видит соответствующую вывеску). А в наше время люди так называли баню, что была, чуть сверни с Пушкина на Комсомольский проспект. Мы с семьей ходили туда.
Ах, баня послевоенной поры! Бесконечные очереди – мужики сидели в них по часу, женщины – по два. Шкафчики для одежды, которые закрывали дежурные женщины-банщицы. Кто помнит рассказ Зощенко «Баня», тем сообщу: номерки, чтобы на ногу привязывать, тогда уже не выдавали. Твоей принадлежностью к конкретному шкафчику служили тазики с нарисованными на них номерами. Поэтому за своим тазиком в помывочном отделении следили строго.
В бане был свой кодекс. Потереть соседу спину – не моги отказать. Поинтересоваться, что за узоры-росписи на теле у соседа – не принято. А татуированных среди соседей по помывке было не счесть. Ну представляете, что за годы были! Париться для нас, пацанов, было олицетворением ада. И в этом диком пару кто-то покрикивал: «А ну, поддай еще!» Потом люди блаженствовали на скамейках в раздевалках. А одевшись, тянулись туда, где, ближе к выходу из бани, наливали пиво из больших бочек. Эх, не испытать мне того кайфа!
Учитывая сидение наших женщин в очереди на час дольше нашего, мужики пользовались временной свободой и шли на Сенной рынок, что был на месте нынешнего политеха, заходили в «чепок», брали по сто граммов законных, послебанных. Ну а нам наливали по стакану морса. В общем, праздник был для всех. И на это уходило порой полвоскресенья, потому что по субботам люди работали и не все поспевали вечером в баню.
А еще у нас на Пушкина, между улицами Газеты «Звезда» и Комсомольским проспектом, размещалась ГПК – геолого-поисковая контора. А потом напротив нее разместилась СТЭ – съемочно-тематическая экспедиция. Тоже по геологической части. А я с детства бредил геологией – книжек начитался. Мы как раз в это время с пацанами из нашего класса решили в поход идти –типа популярных затем сплавов. А для этого надо было денег заработать. И мы устроились «шабашить» на завод имени Шпагина, где нам доверили таскать литые чушки – за 80 копеек в день. Ну потаскали-потаскали, а потом Бэлла Ароновна Стерн, наша замечательная литераторша и классный (именно классный!) руководитель, устроила встречу с человеком из этой самой геологической конторы. Звали его Герман Павлович Титов, и был он начальником геологической партии. И он сказал: «Чего вы, парни, ломаетесь за копейки на каком-то паровозоремонтном? Я предлагаю вам настоящее мужское дело. Пошли работать ко мне, в партию, в тайгу». И шестеро из нас пошли к нему. И целое лето мы в его партии проработали. И никто потом об этом не жалел. Мы долго еще вспоминали тайгу, студеную речку Велс, мужскую работу, песни у костра. Да много чего еще вспоминали!
Вернулись мы из геологоразведки не то чтобы такими возмужавшими, но как-то глядели на сверстников немного свысока. По крайней мере я шел с вокзала, с Перми I, к себе на Пушкина с таким настроением: вот сейчас отъемся, наряжусь – и окунусь в цивилизованную жизнь! А дома – вот тебе на! – хлеба нет. То есть, конечно, не пустые полки, но хлеба-то действительно нет. Это был 1963-й год, когда хлеб в стране кончился и мы стали закупать его за океаном. А в булочные выстроились длинные очереди. Сметали всё мучное, вплоть до пряников. И мне, гордому геологу, приходилось томиться в этих очередях, вместе с крикливыми бабками (как когда-то за яйцами в нашей «Ямке»).
Но это всё было, в общем-то, легко переживаемым – в 17-летнем возрасте. Сложнее было пережить внешний аскетизм нашей жизни. Я за лето заработал довольно приличную, лично для меня той поры, сумму. И будучи хорошим мальчиком, взял и большую ее часть вбухал в покупку кровати (надоело на диване спать!). А надо бы было «скроить» и взять себе мало-мальски приличные брюки и модную рубашку. Об этом с запозданием подумал, когда, гуляя по городу, видел элиту тогдашней молодежи– стиляг.
С годами дошло– кем (или чем) были стиляги того времени. Стиляжничество было формой протеста, неприятия в зубах навязших догматов пионерско-комсомольского времени. Подрастающему поколению диктовали, каким ему быть. А когда дух противодействия рождается, как не в этом возрасте? Ведь откуда родились «Тимур и его команда»? От нежелания просто ходить строем под звуки горна и барабана. А вспомните некогда популярную книжку Льва Кассиля «Дорогие мои мальчишки»! В ней авторитетный у ребят учитель создал из активных ребят самостоятельную, по сути, организацию, в которой была романтика и не было укоренившегося, по примеру пионерии и комсомола, формализма. Даже странно, что в то время такую «ересь» издали.
То есть были веяния, были!Ну а стиляги, ребята, родившиеся перед войной или во время ее, веяния эти ощущали вовсю. Тем более после Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Москве в 1957-м. И духа заграничного вдохнули, и музыки наслушались, и фасонов насмотрелись. Хрущев, наверное, рвал на своей лысой голове остатки волос:«Зачем я это допустил?!» А может, и не рвал. Не такой уж он был дурак, как его потом пытались представить.
Но, понятно, принять эти с западной стороны дующие ветры Никите Сергеевичу было очень непросто. Как примириться с вышедшими на улицы парнями в цветастых рубашках, девчонками в коротких (уже некуда!) юбках? С заигравшими на благопристойных музплощадках саксофонами («Сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст»). С вольницей, зазвучавшей в стихах шестидесятников…
А на улицы эти парни и девчонки вышли не только в столицах. Во всех более-менее больших городах появились те, кого стали именовать стилягами. Их не принимали в комсомол (или исключали из него, если раньше «по ошибке приняли». Их стыдили за зеленые пиджаки, галстуки с пальмами, туфли «на микропорке», прически на манер Элвиса Пресли– короля рок-н-ролла. Их отлавливали комсомольские патрули, и в своих штабах разрезали у «чуваков» узкие штаны и стригли накрученные коки. Но «чуваки» все равно не сдавались.
У нас в Перми стильные ребята собирались (понятия «тусовались» тогда не было) на пятачке углов улиц Ленина и Карла Маркса. Стояли, чтобы люди могли обозреть их, красивых. И «хиляли» по «Бродвею»– той же Карла Маркса– до сада Горького. Не торопясь, чтобы все их обозрели. Шли мимо ресторана «Кама»: «Ну что, кирнём?» – «Да ну, с башлями лажа!» – «Хорошо бы поберлять. Хотя да, с башлями лажа». То есть ни поесть, ни выпить зачастую не удавалось. Да и не в этом было дело. Выпить можно было и портвешка– бутылку на троих. А поесть– дома, у мамы, картошки. Но понт– дороже денег.
Нет, совсем не все стиляги были такими мелкими пижонами. Среди них попадались и умницы, и музыканты, и успешные студенты. Впрочем, и не очень успешные. Иные тянули свои «хвосты», пока их не вышибали из институтов.
До 1964 года нынешний политех был горным институтом, и правил там Михаил Николаевич Дедюкин, который установил жесткие правила. Например, почти не брали девушек, и моя сестра, окончив в 1959-м школу, не прошла в горный по конкурсу, хотя весьма преуспевала в точных науках. Тогда она пошла в сельхозинститут, на факультет механизации. Там к тому времени собралась компания парней, которые или также не поступили на горный, или вылетели оттуда из-за своих «успехов». И мехфак сельхоза был их последним прибежищем. Но «стиляли» они так, что были известными на«Бродвее».
Но на одном из съездов КПСС Хрущев объявил, что негоже выпускникам сельхозинститутов оседать на городском асфальте. И вышло постановление: окончил сельхоз – езжай на поля и фермы колхозов и совхозов. Тогда это породило целый пласт фольклора «чуваков».
«Вот получим диплом, хильнем в деревню.
Будем клушек щипать, их воплям внемля.
Ой ты, чува моя, чува, тебя люблю я
За твои трудодни,дай расцелую…»(и так далее).
А на них, открыв рты, смотрела сопливая мелюзга вроде нас, зауживавшая брюки под 16 сантиметров, но уже «косившая» под «Битлз», у которых были узенькие галстучки, узконосые туфли и другая музыка– «биг-бит».
Музыкантов у нас в Перми всегда хватало. И мы на улице Пушкина всегда это ощущали. Я уже говорил об оркестрах, что сопровождали покойников на пути до кладбища. В этих «бэндах» были не только спившиеся «халтурщики», но и настоящие музыканты, волею судеб нашедшие себе применение только в этих обстоятельствах. В конце концов, все помнят фильм «Веселые ребята», в котором Утесов с компанией сопровождал покойников. У нас не Америка, где Луи Армстронг и его диксиленд пускались в пляс, не успев проводить усопшего. Но наши ребята могли сыграть и настоящую музыку.
Вообще в то время любой уважающий себя завод имел свой оркестр. И наш политехнический институт – тоже. Как же было приятно, когда на праздничной демонстрации один оркестр сменял другой! Люди под них пели, плясали.
Я на демонстрации обязательно ходил. Раз в полгода– точно. Хотелось ощущения праздника, общения с теми, кого и видишь-то чуть не раз в полгода. Я и детей своих на эти шествия водил, как правило. Помню, когда с праздничных трибун неслось: «Да здравствует наша Родина!», дочь София, лет шести, спросила: «Папа, наша Родина – это демонстрация?» – я ответил: «Ну да, в некотором смысле так и есть».
По Пушкина колонны шли, пройдя по улице Газеты «Звезда» и свернув в сторону Октябрьской площади. И уже по обе стороны нашей улицы стояли строгие и наблюдательные дяденьки с повязками дружинника на рукавах. И тут мой соавтор по многочисленным сатирическим миниатюрам и рассказам Сережа Бурцев, мой безбашенный друг, начинал хулиганить.
Хорей да ямб – какие еще размеры для русскогостиха есть? И издеваться над ними можно сколько угодно. Насколько я помню, первым это сделал Серега. Идем мы с ним на первомайской демонстрации, звучат революционные марши. И Бурцев вдруг на мотив «Шаланды, полные кефали…» запевает «Вставай, проклятьем заклейменный…».
Для молодого читателя объясню. Тогда шел съезд КПСС,за съездом – юбилеи:то Октябрьской революции, то СССР,– короче, идеология порядком всем поднадоела. И понятно, что спетый под «Одессу-маму» «Интернационал» вызвал у шагающих в колонне гомерический смех.
Тогда из строя серьезных дяденек с повязками выходил один, брал Серегу под руку и говорил:«Молодой человек, ведите себя скромней».
Наша улица, купеческо-мещанская, и после всех революционно-социалистических треволнений насчитывала немало «бывших» – так, вполголоса, называли уцелевших после всех чисток, после эмиграций, наследников дворян и старых интеллигентов. Как сейчас помню этих женщин в старомодных шляпках (мужчин почему-то помню гораздо меньше), их власть заценила позже, когда они замечательно учили и лечили. Меня, полудохлого, выходила Лия Даниловна, затем лечила Рахиль Абрамовна… Музыке учила Ольга Оскаровна, женщина в старомодных буклях…Они и их окружение никогда не кликали «инородцев», будь те татарами или удмуртами, Иванами – дескать, зачем их мудреные имена называть. Они вежливо говорили: «Ислам, Мансур, Наиль…» Они не переделывали имя моей бабушки Фатимы в какую-нибудь «Фаю». Они ценили то, что бабушка, с трудом читающая по-русски, знала арабский – и писала на нем. И она, как мне сказала мама, знала и фарси – многие ли из нынешних местных мусульман знают этот язык?
У нас на улице не называли инородцев «чурками». И слова «жид» я там не слыхивал. Ну, могли обозначить татарина как «нацмена». Но даже и те, кто так говорил, не подозревал, что это слово означает. И когда я в ответ говорил:«Эй, нацбол», обижались:«А за что ты меня так?» «Так я –национальное меньшинство, а ты, соответственно, большинство. Нацбол и есть…».
Дальше по улице Пушкина стоит стадион «Динамо». У какого парня из наших мест не шелохнется что-то в душе при этом объявлении? Вот, скажем, как танцплощадка в саду Горького была для тех, кто помладше, и вход на нее стоил 30 копеек, так танцевалка в сквере у клуба Дзержинского (где сейчас Пушкин в окружении своих героев стоит) считалась поэлитнее – и вход на нее стоил полтинник, и публика была посолидней. Вот и каток в саду Горького, вокруг ротонды, был облюбован нами, несовершеннолетней шпаной. А те, кто постарше, и помастеровитей по части катания, шли на «Динамо».
Редкий вечер на «Динамо» заканчивался без массовой драки. Помню, катаемся мы, всё вроде чинно-мирно, но вдруг поле разделяется на две стороны – и тут!.. Одну боевую сторону ведут солдаты из «Красных казарм», другую – пацаны из наших, «камских», «кировских», «громовских». Я в этих битвах не участвовал – были они в духе русских кулачных боев, по какой части я, очкарик, был не силен. Но как сейчас помню: подскакивает к нам одноклассник наш, Толик Жихарев, кровавые сопли вытирает – и снова в бой.
Толик ходил зачастую с фингалами. Но что интересно – он был совсем не записным хулиганом, а отличником. По итогу учебы в школе получил серебряную медаль. Но когда на выпускном вечере в нашей родной 11-й школе по приказу директрисы у нас изъяли запас алкоголя, Толик пришел нахально к директрисе в кабинет и, попыхивая папироской, потребовал:«Верните нашу водку!» А на ее возмущенное: «Мы же тебе медаль вручили!» – отрезал:«Заберите свою медаль, а водку верните!»
Идем дальше по Пушкина, вдоль домов Александровской больницы. Здесь я родился, тут служили великие люди, да и сейчас служат. Скольких страждущих они выходили! Я поневоле снимаю шапку, проходя мимо. Тянет перейти двор и остановиться перед мемориальной доской в честь профессора Суханова, под началом которого я имел честь трудиться, на операциях которого присутствовал. Великая вам слава, доктора!
И вот – Центральный рынок. Стоп, приехали! Хотя – не приехали. До начала 1960-х годовлюди из центра города добирались до рынка в основном пешком. Ну не было транспорта! Разве что ходил трамвай №1 из Мотовилихи до Перми II, и № 2 – от Горького до Стахановской. И всё.
И вот идет моя эби (бабушка) Фатима пешком (троллейбусов тогда в помине не было) от самой Островского до Центрального рынка.
Впрочем, тогда и Центрального рынка не было как такового. Был Сенной (на месте нынешнего политеха). И значит, заворачивала эби на Комсомольский проспект – бывшую Кунгурскую. Земляная дорога, канавы, ямы – сегодня невозможно и представить, каким когда-то был Компрос. И расскажи тогда бабушке, какой станет когда-нибудь Кунгурская улица – сочла бы это бреднями. А нарисуй ей кинотеатры «Октябрь» и «Кристалл» – в жизни бы не поверила!
Ах, бабушка-бабушка! Живой памятник главной улицы моего детства. Которое всегда со мной, пока жив и я. Но с другой стороны, дух наш всегда будет витать над улицами, где мы родились, выросли, возмужали и, в итоге, ушли.